Мила Дворецкая ( milochka99@nursat.kz )

Рождество в глубокой тайне

 

“Тихая ночь, дивная ночь!” – приглушенно раздавался стройный хор голосов из-за плотно закрытых дверей дома. Тень в теплом полушубке маялась рядом. Парню тоже хотелось бы очутиться в тепле, но его задача сегодня была вовремя предупредить  братьев и сестер по вере, если кто-то приблизится в дому. В воздухе висело звенящее безмолвие, которое случается, наверное, только в ночь под Рождество. Но сейчас охранник мечтал хоть о каком-то шуме – больше шансов, что тайное празднование Рождения Иисуса привлечет внимание милиции. Пока же каждый шаг молодого человека отдавался звонким хрустом снега на краю Немецкой деревни. Точнее, название у местечка было другое – “Колхоз имени Ильича”, но оно упоминалось только в официальных бумагах, в народе селение называли по “национальному признаку” – тут волею судеб собрались сосланные в Киргизию немцы.

 

– Идет! – растрепанное и покрасневшее от мороза лицо парня влетело в натопленный дом.

“Дремлет всё – лишь не спит в благоговенье Святая Чета”, – допевали верующие уже нестройным хором.

– Участковый! – проговорил, задыхаясь, “рождественский сторож”.

Вся немецкая католическая паства быстро свернула песнопения и уселась за накрытый стол, а маленький сын Шнайдеров так испугался, что кубарем скатился взрослым под ноги.

 

… Четырех-летний Анатолий наблюдал за всем происходящим из-под стола, куда он сполз сразу при появлении участкового. Он видел только высокие сапоги милиционера, на которых постепенно таяли снежинки. Они оставляли на порыжевшей кирзе яркие пятнышки, и мальчик в страхе считал их. Сказочное настроение, в котором он пребывал целый день, улетучилось в один миг. Вместо него пришли зубостучащий страх, который мальчик почувствовал кончиками волос – они начали шевелиться.

– Проходите, дорогой участковый, выпейте с нами за здоровье именинницы! – встретил Асхата неформальный лидер общины Андрей Генрихович. Милиционер недоверчиво осматривался по сторонам, женщины в непривычно нарядных платьях неместного покроя и мужчины в белых накрахмаленных рубашках с широкими подтяжками на плечах подвинулись на лавке, освобождая ему место за столом. Однако участковый не спешил усаживаться – не для этого пришел:

– Так, и чей сегодня день рождения? – спросил он серьезно. Толик увидел, как милиционер встряхнул коричневым портфелем с обмотанной изолентой ручкой.

– Линды Ивановны, нашей почетной доярки, – указал Андрей Генрихович в сторону пожилой женщины с тонкими поджатыми губами и страдальческими складками возле рта. – Она в этом году надоила…

Но закончить фразу Андрею Генриховичу не удалось. Участковый сел на свободный табурет возле двери. Толик увидел, как он достал из портфеля толстую тетрадь в обтрепанном переплете.

– А в метриках у Линды Ивановцы Шварц день рождения значится в феврале, – поднял милиционер торжествующий взгляд на притихшую компанию.

– Так мы именины празднуем, гражданин начальник! – засуетился за столом долговязый сын Линды Ивановны. – А это – день …

– Напутали что-то за давностью лет, – зыркнул глазами на парня Андрей Генрихович. Сын Линды со страху чуть не ляпнул “день ангела”, вот тогда проблем было бы побольше. – Знаете, как бывает, – обернулся староста к представителю власти. – Не увидели единичку, одну двойку написали, ошибочка вышла. Да разве это важно? – Андрей сделал шаг в сторону Асхата и обвел широким жестом комнату. – Важно, что хорошие соседи собрались вместе в теплой компании. Да благодаря этой описке мы еще раз и в феврале за стол сядем! – засмеялся он напряженными губами. Несколько человек за столом тоже натянули на лица вымученные улыбки. – Выпей с нами за здоровье Линды Ивановны, дорогой товарищ!

– Да, просим, просим, пожалуйста! – раздалось несколько нестройных голосов.

Андрей Генрихович быстро шагнул к столу, взял в руки бутылку водки и начал срывать с нее жестяную крышку. Она не поддавалась – не привычные к такой работе руки старосты не слушались.

– Ага, день рождения отмечаете, а водку и не открыли! – торжествующе подметил эту оплошность участковый. – Неувызочка у вас, товарищи немцы, вышла! – Будем составлять! Так, рассказывайте, зачем собрались вместе ночью двадцать четвертого декабря тысяча девятьсот пятьдесят девятого года?

Асхат выложил на колени и разгладил руками помятый лист желтой бумаги. Кто-то из женщин испуганно ойкнул, в большой комнате повисла напряженная тишина. Толик под столом начал дрожать и прижался спиной к ногам отца. Мальчик поднял глаза на своего большого и сильного папу, но не встретился с ним взглядом – мужчина с крепко сжатым ртом напряженно смотрел вперед. Зато Толик почувствовал запах опасности – под рукавами белой рубашки отца расползлись широкие круги желтого терпкого пота…

– Это потому, что по нашим традициям вино да пиво пьют, – поправил ситуацию Андрей, как бы не замечая последних слов милиционера. – Хозяюшка наша как знала, что вы пожалуете, водочки прикупила. Да вы ее с собой возьмите – неоткрытую нести удобнее, в портфельчике не разольется. И колбасок наших отведайте и семью угостите, давайте заверну!

Андрей Генрихович засуетился вокруг милиционера, который голодными глазами смотрел на заставленный едой стол. “И правда, ничего не докажешь”, – подумал Асхат. “Но поручение начальства выполнил, что еще надо? Теперь хоть фашисткой еды поедим! У, разъелись тут!”

А вслух произнес:

– Моя жена ваши пироги любит…

– Это вы про кухи? Так и их положим, и печенья!

Андрей опрокинул на газетный лист всю тарелку с рождественским печеньем. Кружочки и звездочки были обмазаны взбитыми яичными белками и обсыпаны окрашенным в разные цвета пшеном. Теперь вокруг милиционера суетился не только Генрих. С ролью хозяйки освоилась и “именинница” – Линда, она помогала собирать участковому откупной “тормозок”.

 

Когда Асхат вышел за дверь, в комнате раздался дружный вздох облегчения.

– Думаю, гимны петь больше не будем, – подытожил Генрих. – Прочтем молитву, братья и сестры…

Мать дернула Анатолия за воротник рубашки – вылезай из-под стола, мол. Мальчик послушался. Он обвел глазами комнату – всё было таким же, как и до визита участкового, но только внешне – разрушилось таинство (в прямом и переносном смысле слова) праздника, безмерная нереальность существования того младенца на потертой бабушкиной картинке, который сегодня должен родиться.

 

…Это было первое воспоминание о Рождестве, которое осталось в памяти у Анатолия. Были еще и другие, отмеченные в Киргизии. Все они начинались со сладких поцелуев мамы утром:

– Поднимайся, засоня! Все Рождество проспишь!

Толик сладко потягивался в кровати и опускал ноги на коврик, сплетенный бабушкой из разноцветных старых тряпочек. Потом он обычно играл на заснеженном дворе, а мама время от времени выглядывала из кухни – проверить, чтобы он никуда не делся. И напомнить, что никому нельзя говорить про таинственный праздник, который они сегодня будут отмечать. При каждом появлении в двери маму окутывало облако пара, и до Толика долетал запах праздничной еды, которую женщины готовили с самого утра. Живот мальчика радостно булькал в предвкушении, а на душе становилось еще веселее. А вечером все пели рождественские гимны, Толик соединял своей звонкий голосок с хором взрослых, и чувствовал, как он присоединяется к чему-то большому. непонятному, но прекрасному, что объединяло всех этих людей. Тогда, за младостью лет, он не понимал, что вера помогла им, выходцам из когда-то великой Германской Империи сохранить язык и культуру за более чем двести лет жизни в России; вера помогла выстоять в период ссылок в холодные Киргизию и Казахстана; и за эту веру они и сейчас готовы были рисковать свободой и благополучием, организовывая тайное празднование Рожества в атеистическом СССР.

 

Хор в просторном храме пел громко и радостно. Отец Анастасий непроизвольно повернул голову на юг – где-то там за бескрайними казахскими степями возвышаются горы Киргизии, где он появился на свет. Деревенька с побеленными известью маленькими домиками навсегда срослась в его памяти с детством. После киргизской ссылки семья Толика эмигрировала в Германию (воспользовалась короткой хрущевской оттепелью), там он поступил в семинарию. А потом церковная служба занесла его в Италию, Ватикан, Бразилию и вот теперь в Казахстан. “Тихая ночь, дивная ночь!” – пел отец Анастасий. И думал, что и там, в неспокойно-революционной Киргизии, кто-то сейчас поет тот же гимн. И какому-нибудь мальчику, как и ему когда-то, на душе становится хорошо-хорошо. И таинственно-сказочно. “Но не так таинственно, как было мне”, – подумал с улыбкой отец Анастасий. Времена тайной веры канули в лету.